Фото: Людмила Фадеева // фото из личного архива Людмилы Фадеевой и автора
Донскому театру драмы и комедии имени В.Ф. Комиссаржевской в этом году исполняется 200 лет. За два века от дощатого балагана он дорос до одного из лучших провинциальных театров страны. Но в 1990-е его история могла оборваться.
О том, что помогло театру уцелеть, чем он живёт сегодня и кто ездит в Новочеркасск «на классику» мы поговорили с заслуженной артисткой России Людмилой Фадеевой.
— Людмила, прочла на сайте театра, что вы работаете в нём с 1987-го года…
— Сама не верю, но это так – 38 лет. Причём, в первый год я была уверена, что надолго не задержусь.
— Театр не понравился?
— Город. В Новочеркасский театр нас, четверых выпускников Ростовского училища искусств, приняли 2 апреля. А что у нас обычно в это время? Грязь, всё серое, неприветливое. И когда мы въезжали в город впечатление было именно такое. Плюс масштабы – город небольшой. А я же ростовчанка, привыкла в размаху. Поэтому и решила – год отработаю и буду искать что-то другое. Но потом вышло солнышко, Новочеркасск зацвёл и я его вдруг увидела совсем другим. Молодёжным, удобным, весёлым.
И мы же были молодые, подвижные. Приспособились ездить на электричках. Из Ростова в Новочеркасск добирались восемь артистов: садились в один вагон и начиналась импровизация. Анекдоты, хоровое решение кроссвордов, пантомима… Вскоре нас уже стали узнавать пассажиры и проводники: а, это артисты едут, значит будет весело! Так мы подружились. А через год в театр приехал Леонид Иванович Шатохин. И началась совсем другая жизнь. Такая насыщенная и интересная, что мыслей об уходе уже не возникало.
— Какие места за эти годы в Новочеркасске стали для вас любимыми?
— Конечно, Новочеркасский собор. И проспект Платова. В то время продавали такие большие бублики с маком. Так вот, едешь на репетицию, в сумке у тебя лежит свежий бублик. Выйдешь в Новочеркасске на проспекте Платова. Идёшь аллее среди вековых деревьев к уходящему своими сверкающими куполами в небо собор, жуёшь бублик, а внутри непередаваемое чувство полёта, беспечной радости. От молодости, от ожиданий, от всего…
А в перерывах между репетициями мы ходили на майданную площадь погулять. И заходили в собор. В обычные дни в храме на удивление мало народа: можно постоять в тишине и подумать о своём. И попросить помощи в сложные периоды жизни. Или поблагодарить за то, что мы имеем…
— Людмила, в 1990-е театр чуть не закрыли. Как это было?
— Сегодня, когда я вспоминаю то время, многие вещи в голове сложно уложить. А тогда в ходу было слово «выживать». Все выживали, включая театры. Особенно маленькие. Мы были молодыми, я пришла 22-летней девочкой, многого не замечали. То же отсутствие декораций. Их просто не из чего было делать. Костюмы перешивались из старых. Нам казалось естественным, что мы выступаем в своём, тащим из дому мебель и посуду, что зрители несут нам из бабушкиных комодов реквизит. Если бы нам тогда сказали, какие могут быть у театра бюджеты, что на культуру будут когда-то выделять гранты и на них можно будет поставить спектакль, в котором всё будет сверкать и сиять, как в нашей «Последней жертве», — нет, это даже представить было невозможно.
Поэтому выживали, как умели. И каждый выход играли «на всю заплату». А когда ты играешь «на всю зарплату», тебе без разницы, какие вокруг тебя тряпочки висят. Хотя критики писали: что это у вас за сценография, что за нарисованные домики?
— За это и пытались закрыть?
— Это придирка, повод. В начале 1990-х по стране ездила московская комиссия. Отсматривали спектакли и выносили вердикт: театр нерентабельный, закрыть! И вот у нас на пороге эта комиссия, а в ней московский режиссёр, знакомый нашего худрука, Леонида Ивановича Шатохина Он и говорит ему по-свойски: уезжай, мы тут скоро всё закроем. Шатохин был из этих мест, искренне болел за наш театр. И уговорил проверящих полгода не давать ход этим документам, а он за это время что-то придумает. И придумал: поднял архивы и доказал, что мы не рядовой театр. Были созданы в 1825 году и наряду с императорскими театрами, наш имел государственный статус и состоял на содержании Всевеликого Войска Донского. И к тому времени нам было уже что показать: шли крупные спектакли «Атаман», «Пугачёв», в планах были ещё несколько исторических постановок. Под напором этих аргументов и благодаря Леониду Ивановичу Шатохину в 1991 году нашему театру присвоили имя «казачьего драматического». Мы продолжили жить и даже стали ездить на гастроли.
В том числе в Москву. В Малый театр, в театр на Таганке. Играли на той самой сцене, что помнила Владимира Высоцкого. И был момент, когда этих поездок в столицу было уже так много, что артисты роптали: «Что? Опять Москва? Ну сколько можно?» (смеётся).
— Людмила, артисты – люди суеверные. Какие ритуалы сегодня в ходу?
— Как у молодёжи сейчас, не знаю. Могу сказать о нас. Большинство актёров перед выходом на сцену крестится. Кто-то целует кулису. Я не разрешаю, чтобы перед моим выходом проходили, переходили мне дорогу. В театре не щёлкают семечки. Это и некультурно, и денег, говорят, не будет. Из хорошего – считается удачей, когда во время гастролей в новом городе тебя встречает дождь. Это к прибыли. Ну и классика, когда у тебя падает роль, обязательно нужно на неё сесть. И вместе с ней уже подняться. Причём неважно, где она у тебя упала – на сцене, на улице, в коридоре – каждый актёр это сделает. Ну и вязать в театре не желательно – это показатель отношения к делу. Ты или погружён в то, что происходит на сцене, или петли считаешь.
На тему отношения к театру вспомнила недавний случай. К нам как-то приехали студенты-первокурсники из колледжа культуры, привезли капустник к 27 марта, Дню театра. А перед показом им нужно было порепетировать. И вот им надо идти на сцену, а уборщица только что помыла пол. Ребята выглядывают из-за кулис и разуваются! Такое отношение к сцене — заслуга их мастера и педагога, Владимира Воробьёва. И я с таким подходом к театру согласна. На сцене нельзя сквернословить, вести себя неуважительно, потому что театр – живой организм. И поздним вечером, когда ты идёшь по пустым его коридорам, это особенно чувствуется – он слышит тебя, видит. И если ты его любишь, он будет тебе помогать…
— Людмила, вы сказали, что на сцене нельзя сквернословить. Как в этом случае вы относитесь к современным постановкам, где мат чуть ли не обязателен?
— Категорически отрицательно. Да, мат — это часть нашей речи, но звучать он может только на пике человеческих эмоций, когда другие слова бессильны. Когда я только пришла, кто-то из наших актёров-фронтовиков рассказывал, что одергивает на улице молодёжь, когда слышит от них нецензурную брань. И объясняет: на войне без этих крепких слов было не обойтись, а зачем они в обычной жизни? Тем более школьнику?
А если вернуться к сцене… Я в театр пришла в переломный для страны момент. И поскольку была самая молодая в труппе, переиграла всех женщин с низкой социальной ответственностью, которые есть в мировой драматургии. Было такое время, были такие герои. И была своя лексика.
А потом были нужны другие герои. Пришёл Данила Бодров в фильме «Брат». А в последние три года мы видим как рождаются новые герои – их уже даёт сама жизнь…
— Была у вас в театре на «Последней жертве» по Островскому. Часть зала занимали молодые парни, курсанты. Спектакль длинный, в антракте им надо было уходить в казармы. И вот они одеваются и говорят: жалко, хотели бы спектакль досмотреть. А ещё были реплики из серии «я в театре в первый раз»…
— Да, у нас очень много студентов и курсантов. Ребятам дают билеты от учебных заведений и многие из них, действительно, в театре в первый раз. Вначале приходят, потому что надо, а потом уже сами. Тем более, что сейчас есть «Пушкинская карта».
К нам ходят кадеты – это отдельная категория молодых людей. Помню, привели совсем юных мальчишек. И вот в конце спектакля ко мне подошёл мальчик с букетом, поцеловал руку и встал на колено. И в тот момент я почувствовала себя в каком-то другом времени и подумала: их правильно воспитывают. Так, как воспитывали наших офицеров. И странно, и приятно видеть таких ребят…
Ну и обязательные наши зрители – театральные бабушки. Они знают по именам всех актёров и ходят на все спектакли. А ещё есть группы театралов, которые следят за премьерами, приезжают из городов области. И часть наших постоянных зрителей – это ростовчане.
— Если человек к вам придёт впервые, давайте назовём ему три спектакля, которые стоит посмотреть?
— «Царская охота», «Последняя жертва». И очень простой, но очень тёплый, понятный спектакль «Старая пластинка». Это мелодрама, в конце половина зала плачет. И мы вместе с ними…
— Людмила, если ваш театр сравнивать с литературным героем, кто бы это мог быть?
— Наш театр нельзя рассматривать в отрыве от города. Мы в столице донского казачества. И театр казачий. Поэтому я бы сравнила его с Григорием Мелеховым. Но не только потому, что Мелихов казак. А потому что типажи похожи.
Как Григория бросало то к белым, то к красным, так и театр менялся в зависимости от времени и от того, кто в него приходил. И вот этот вечный поиск себя в мире, где всё меняется, даёт нам и движение души, и рост.
Я вспомнила один показательный случай. У нас в репертуаре был спектакль «Кровавая свадьба» по Гарсии Лорке. Он эмоционально очень тяжёлый. И вот на него пошли три интеллигентные семейные пары: врачи и педагоги, наши постоянные зрители. У них была традиция – по выходным они шли в театр, а после в кафе, где они обсуждали увиденное. Так вот после «Кровавой свадьбы» наши зрители вышли из театра и, не сговариваясь, попрощались и пошли по домам. Потому что происходившее внутри нужно было пережить в одиночестве. Если театр может дать зрителю такое состояние, заставляет его задуматься о глубоком и важном, то у него есть будущее. И он, как и литературный герой Григорий Мелехов, всех нас переживёт…
Рубрика «ДонКод». Проект реализуется при поддержке Президентского фонда культурных инициатив.